Было, конечно, у нее имя, но я не помню его, потому что все звали ее - армянка. И она не обижалась, и ни у кого не было целью обидеть ее - просто напротив нашего двора, русско-еврейского, был «армянский» двор, несколько армянских семей и одинокая армянка, которая держала корову в дровяном сарае и обеспечивала ближайших соседей молоком. Даже она сама, присылая с кем-нибудь молока для заболевшего ребенка, говорила: «Скажи, что армянка прислала».
Я вот сейчас думаю: как она выкручивалась с этой своей коровой почти в самом центре города, где брала корм (хотя тогда арыки не были в бетоне и по их краям росла трава - все же прикупать-то приходилось). И ведь постоянно давала молоко в долг: «Вернете, когда сможете». Только записывала на косяке двери «коровника» химическим карандашом, кому сколько отпустила - впрочем, никогда не напоминая о долге.
Тема «коммунальных дворов», сформировавшихся в войну и после ее окончания, когда в Ташкенте было много эвакуированных, по-моему, неисчерпаема. Вот и я маюсь с памятью и считаю себя почти обязанной передать, хотя бы частично, тот дух, ауру того большого людского общежития, каким были по сути эти дворы...
- Сидишь? - спрашивала армянка, проходя мимо Фиры.
- Сижу, - отвечала та. - Это вы все ищете пятый угол. А я свой давно нашла.
- Ну, заказывай свой заказ, я иду на базар. Ой, как ты надоела мне со своими извинениями! Соображай быстрей, что нужно.
- Качество-таки все же смотри...
- Учи меня...
Приходил Насыр - «ножи-ножницы точить». Женщины вытягивались к нему в очередь. «Плохо живем, - комментировала армянка. - Вон сколько приспособлений развели, у каждого есть, что порезать, - и обращаясь к Фире, - тебе, что ли, тоже с кухни что надо принести? А то пока слезешь со своего насеста...» (Фира традиционно восседала на высокой железной кровати у ворот).
А эти фильдеперсовые чулки, кто их помнит... Мечта каждой женщины, в свое время они казались верхом роскоши, настолько неотразимыми, что позже само слово вошло в обиход как синоним чего-то уж очень выдающегося. Например: «Купила утюг, ну прелесть, ну просто фильдеперсовый!»
Так вот, Валентина - молодая «интересная», как тогда говорили, женщина, которая жила в нашем дворе, заказала такие чулки армянке: «Ходишь ведь по базарам-магазинам, может, подешевле купишь». И я помню, как весь двор бегал потом смотреть, как Валентина их примеряла. Как громко ахали, а кто-то вздыхал: все-таки дорого. И как ей все же советовали: бери, Валентина, когда еще купишь, расплатишься потихоньку. А армянка добавляла: «Я подожду». И надо было видеть, как плыла потом по двору осчастливленная Валентина.
Но - об армянке. Она казалась нам в то время очень зажиточной. Сегодня думаю: какая там зажиточность, просто крутилась женщина по-своему, как могла. Не складывалась у нее личная жизнь, не было детей. А потребность приголубить кого-то была. И она раздаривала свою доброту, иногда в грубоватой форме. «Ну, рваная рота, - обращалась порой к полубеспризорной куче-мале, затеявшей кутерьму возле ворот, - одевайся». И протягивала ворох детской одежды, собранной у своих родственников и перештопанной собственными руками.
Однажды у армянки пропала корова. С концами, что называется, пропала, так и не нашли. Это стало общим горем. И почему-то все стали искать для армянки жениха. И самое главное - нашли! Я все удивлялась тогда этому факту: она мне казалась старой и некрасивой. Мы-то любили ее такой, какая она есть, а полюбит ли «чужой», как она сможет ему довериться? Очень нас, детвору, волновал этот вопрос... Но она доверилась. И это была одна из первых послевоенных свадеб, событие, помеченное уже не горем, а радостью. Потом она уехала с мужем в Армению. И шли потом оттуда хорошие, «родственные» письма, которые читали в «армянском дворе» и пересказывали в нашем. «Фильдеперсовая ты наша...» - радовались люди. Радовались, не завидуя, а твердо веруя в то, что уж теперь и их счастье не за горами...
Домик
Галина Георгиева.