Фира Яковлевна звала своего мужа Наума Соломоновича по-своему, с ударением на «а» и с каким-то придыханием - получалось: «Нахм». Их диалог, а скорее, монолог Фиры - звали ее все по имени - начинался с самого утра, как только она устраивалась на своей железной кровати у стола, напротив окна их дома, под жиденьким виноградником. Наум Соломонович оставался в комнате, разложив на широком подоконнике - по-моему, они оттуда и не убирались - будильники и всякие прочие часы. Целый день он копошился с ними, и его склоненная голова виднелась в распахнутом окне.
- Нахм! - кричала Фира, перебирая фасоль или рис на столе, либо чистя картошку или ворочая ложку в котле, вмазанном в очаг тут же, справа от нее. - Ты помнишь, Нахм, что сказала наша Ева, когда приходила вчера? Она сказала, Нахм, что пойдет на операцию. Господь ей угораздил шишку на шее. Ты думаешь, Нахм, это не так страшно?
Наум Соломонович делал в окне неопределенное движение головой. И Фира кричала дальше:
- Нахм! А что ты скажешь про Изю? Я вообще не понимаю, как он может ходить в этом балахоне, который почему-то называется пальто. Нет, я тебя спрашиваю, Нахм, когда уже ты начнешь что-нибудь иметь за свои будильники? Отдай-таки Изе пока свою фронтовую шинель, ее можно перелицевать, сейчас так делают. А то нашему Изе будет холодно зимой.
Голоса Наума Соломоновича почти никогда не было слышно. Фира обсуждала с ним домашние дела, родню, всех жителей нашего большого двора. И все это громогласно, но надо заметить, доброжелательно. Жили они у самых ворот, видели, кто входит и выходит, им давались всякие поручения, даже самые деликатные: сказать кому-то то-то, передать это, если кто-то кого-то не заставал. Само собой, спрашивали, а дома ли такой-то. В ответ обязательно получали: «А вам зачем? А кто вы?» Информацией они (особенно Фира) всегда обладали самой полной. И если кому-то что-то надо было узнать, ему говорили: «Спроси у Фиры». Причем тоже доброжелательно, совсем не записывая ее в сплетницы. Время было такое, жили у всех на виду, и никаких тебе телефонов...
Вообще пара эта была удивительная. Она часто ворчала, он больше молчал. «Нахм, ты-таки опять сделал по-своему. Я просто не могу понять, Нахм, что ты за человек и что мне с тобой делать». И дальше шло перечисление всех его грехов: купил что-то дороже, чем все, ходил на базар слишком долго. «Довел-таки», что его шинель оказалась съедена молью, а можно было бы ее перешить на внука Изю... А в конце двора разошлась хорошая пара, а если бы он, Нахм, вовремя поговорил с ними, ведь он самый старый тут, то, может быть, они не сделали бы такую глупость. И этот постоянный рефрен: «Я же говорила тебе, Нахм...»
Но раз я стала свидетелем, как Наум Соломонович вдруг «проявился». В ворота вошел незнакомый парень, и, оглянувшись вокруг, бодро направился в глубь двора. «Вы к кому, молодой человек?» - среагировала вслед Фира. Тот шел, не оглядываясь. Фира крикнула еще раз - безответно. И вдруг из окна высовывается Наум Соломонович! Парень повернулся и сделал неприличный жест рукой. Вы бы видели Наума! Выскочив из дверей, он в два прыжка догнал хулигана, схватил его за воротник, как-то еще подкосив его подножкой, и потащил Фире на допрос: кто, откуда, зачем. Парень был выдворен на улицу - он явно искал приключений.
Милые наши сторожа у никогда не закрывающихся ворот... Наум Соломонович носил Фиру Яковлевну на руках в прямом смысле: утром он выносил ее во двор, вечером заносил в квартиру. У Фиры Яковлевны во время долгих ее мытарств в эвакуации (в войну занесло даже в Сибирь) случилась какая-то простудная болезнь и отнялись ноги. Сюда ее привезла дочь Ева в надежде на теплый климат Ташкента. Она и действительно отошла, но ноги оставались «как чужие». Такой ее и застал, вернувшись с фронта, Наум Соломонович. И с какой же нежностью он к ней относился!
Они живут в моей памяти...
Ташкентские дворы - Такая любовь
Галина Георгиева.